В письме Мандельштама к Тынянову есть слова: "Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию, но вскоре стихи мои сольются с ней, кое-что изменив в ее строении и составе". Ничего не скажешь — все исполнилось, все сбылось. Словно алмаз на стекле, словно резцом по камню мандельштамовское слово преодолело материю времени и стало культурой. О себе Мандельштам говорил так: "Мы — смысловики". Его стихи плотны и тягучи, и зрение теряет опору среди шальных образов. Хочется читать, а не понимать. Хочется верить в чистоту поэтического мышления и бессмысленность слова. Золотистого меда струя из бутылки текла Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела: - Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла, Мы совсем не скучаем, — и через плечо поглядела. Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни Сторожа и собаки, — идешь, никого не заметишь. Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни. Далеко в шалаше голоса — не поймешь, не ответишь. Но, прочитав это один, два, три раза, вдруг понимаешь, что тебя обманули. Что все в стихах: и "блаженные слова: Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита", и прозрачная весна Петрополя, и голубоглазый пунш зимы, и тысяча бочек остальной манделынтаммовской мишуры — все связано и пронизано насквозь мыслями поэта. Просто он так думает. У него так устроена голова. Он такой человек. Он часто бывает оскорбительно культурен. И тогда его стихи приходится читать на русском языке со словарем. Так происходит познание мира. Поэт отворяет окна, и вид из них восхищает. Любой предмет из инвентаря бытия дает ему повод рассуждать, строить бесконечные цепочки ассоциаций. Так Феодосия напоминает ему о Венеции, где поэт, впрочем, никогда не был, ласточка о Психее-жизни, а "власть отвратительна, как руки брадобрея". Мандельштам ощущает и мыслит немыслимое и неощущаемое, а именно единство и плотность мира в его истории. Все досягаемы, все близко, — открой душу и протяни руку. О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд, И выпуклую радость узнаванья. Я так боюсь рыданья Аонид, Тумана, звона и зиянья. А смертным власть дана любить и узнавать, Для них и звук в персты прольется, Но я забыл, что я хочу сказать, И мысль бесплотная в чертог теней вернется. Озабоченность Поэта назначением культуры и истории приводит его к мысли о прозрачности их смыслов. Всякое событие, расположенное в истории или культуре, доступно. Мандельштам свободно использует предметы и образы различных эпох и цивилизаций для оформления собственных идей. Иногда ему представляется, что он не волен в своем творчестве, что он поет чужие стихи: И не одно сокровище, быть может, Минуя внуков, к правнукам уйдет, И снова скальд чужую песню сложит И как свою ее произнесет. Поэзия Мандельштама напоминает волшебный фонарь, посредством которого оживают, начинают двигаться и дышать образы истории. Он — истинный певец цивилизации. Даже природа в его стихах обретает урбанизированные формы, приобретая при этом некое дополнительное, имперское величие: Природа — тот же Рим и отразилась в нем. Мы видим образы его гражданской мощи В прозрачном воздухе, как в цирке голубом, На форуме полей и в колоннаде рощи. Одно дополняет и оттеняет другое. Природа, растворяясь в истории, создает в ней новые орнаменты и символы. А человек читает их, пролистывает, забывает и вспоминает, играет в них, как ребенок в свои игрушки. "Не город Рим живет среди веков, / А место человека во вселенной". Рим для поэта вершина и средоточие цивилизации. Он — среда обитания, место и смысл человека. Он — один из центральных символов в поэзии Мандельштама. Его черты имеют и Петербург-Петрополь, и Феодосия, и Москва. Он — особое состояние души, не сам мир, но только взгляд на него, окрашенный мрачноватыми и величественными тонами. Мандельштам в своей поэзии никогда не опускался до пафоса. Его муза звучит торжественно и чеканно и никогда — пафосно. Инстинкт певца не позволял ему сфальшивить ни в одном стихотворении. Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы. Медуница и осы тяжелую розу сосут. Человек умирает. Песок остывает согретый, И вчерашнее солнце на черных носилках несут. Что действительно отличает Мандельштама от всесветного образа поэта XX века, так это беспримерный подвиг осмысления истории и цивилизации как единого бесконечного, но спрессованного страшным давлением интеллекта, процесса. Поэтому Мандельштама так заманчиво понимать — и так трудно толковать. Вот как поясняет это Арсений Тарковский: Там в стихах пейзажей мало, Только бестолочь вокзала И театра кутерьма, Только люди как попало, Рынок, очередь, тюрьма. Жизнь, должно быть, наболтала, Наплела судьба сама.
