Алексей Николаевич Толстой — большой мастер слова, вошел в русскую литературу как создатель исторического жанра. Его роман "Петр Первый" и драматическая повесть "Иван Грозный" создавались в тридцатые годы, когда в СССР шли массовые репрессии. Писатель хотел понять значение сильной власти, необходимости жестокости и террора, ее влияния на народ и суд истории. В далеком прошлом ищет писатель ответы на современные вопросы. Он хочет отгадать "тайну русского народа и русской государственности". Но вначале история "не поддается" пониманию писателя, и он лишь сводит все к параллелям. Приходится изучать исторические материалы: "Слово и дело государево", документы "Раскольничьих дел XVIII века", фольклор. Все это открыло писателю язык эпохи. Он стал мыслить и говорить языком людей, живущих в эту эпоху. Только тогда раскрылся писателю дух времени. Толстой пишет повесть "На дыбе", исторический роман "Петр Первый" и драматическую повесть "Иван Грозный". В это время Сталин дал команду к безудержному прославлению Ивана IV. Ему нужно получить историческое подтверждение необходимости жестокости и тирании. Тотальное прославление Сталина требовало пафосного изображения палачей и профессиональных убийц из ближайшего окружения Ивана Грозного и в первую очередь Малюты Скуратова. Беззакония сталинского времени обосновывались с помощью исторических аналогий. Малюта Скуратов у Толстого — прежде всего резонер и апологет государственных усилий царя. Именно Скуратов объясняет Басманову: "...царь ворота на хребет взвалил да понес... Ворота от града Третьего Рима, сиречь — от русского царства". И Малюта считает себя свыше обязанным помочь царю: "Единодержавие — тяжелая шапка... Ломать надо много, по живому резать... Митрополит Макарий взял с меня клятвенное целование: жену и детей своих забудь, о сладостях мира забудь, о душе своей забудь... обрек на людскую злобу..." Именно Малюта настаивает на том, чтобы царь был последователен в своей жестокости: "...разворошил древнее гнездо, так уж довершай дело". Один его вид внушает ужас врагам государства. Приходит Малюта в молельню у Старицких, где собрались представители оппозиции,— все пугаются, а он, разумеется, лишь строг и справедлив. Для того чтобы подчеркнуть обоснованность репрессий, драматург фабульно мотивирует бегство Андрея Курбского предварительным его сговором с гетманом Радзивиллом, который командовал войсками противника. И дело не в одном Курбском: он в драматической дилогии — лишь часть дворянской оппозиции, звено в цепи боярского заговора. В первой части дилогии Иван Грозный решает: "...боярскую неохоту буду ломать". Но Малюта Скуратов считает царя не совсем последовательным: "Государь доверчив, нежен, без меры горяч. И он тоже ведь обречен на людскую-то злобу". Малюта служит дарю не за страх, а за совесть. Скуратов душит митрополита Филарета не по приказу царя, а по собственному разумению — берет грех на себя, так сказать, в видах государственной пользы. Тем самым еще раз заявляет о себе писательское стремление не только оправдать Малюту перед судом истории и литературы, но и возвеличить его службу, им возглавляемую. Царь Иван в последний раз выходит к зрителю в момент военных неудач, однако его реплика, произнесенная под занавес, исполнена оптимизма: "Горит, горит Третий Рим... Сказано — четвертому не быть... Горит не сгорает, костер нетленный и огонь неугасимый... Се — правда русская, родина человекам..." Конечно, художник волен спорить и с приговорами истории, с литературной традицией, предлагать свое толкование. Именно на этом пути можно в известном увидеть неизвестное, выйти на рубежи художественного открытия. В трактовке темы Ивана Грозного на эти рубежи автору выйти не удалось. Толстой отступил от исторической истины. Чем больше работал писатель над дилогией, тем более схематичным становился образ царя. Толстой пытался возвеличить и реабилитировать образ жестокого самодержца, но писателя постигла неудача, так как он собирался грешить против истины.
